Помещик Троекуров: главный деспот русской литературы Михаил Серафимов
Отцы в нашей литературе предпочитают быть на заднем плане — а то и вовсе влиять на повествование из небытия
Роль деспотичной матери в русской литературе представлена обильно: тут и Кабаниха из «Грозы», и мать семейства Головлевых, и барыня из «Му-му», наконец. Зато культ отца, сам институт отцовства никогда не имел развитой мифологии — в отличие от античной, древнескандинавской, американской, европейской, латиноамериканской литературы.
Наиболее яркие образы отцов в русской литературе с XVIII века до наших дней можно разделить на два условных типа: в качестве фона и в качестве деспота. В «Капитанской дочке» об отце главного героя написано только то, что еще когда «матушка была мною брюхата, отец записал меня в *** полк». На этой бюрократическо-сословной функции роль отца в литературе (как и в семье) начала XIX века часто и заканчивается. Определил, направил, записал — это во-первых. Во-вторых, «отец был скор на расправу», «отец угнетал мать», «отец меня так и не простил», «отец мой мною почти не занимался» — довольно типичные, укладывающиеся в одну строку упоминания об отцах-деспотах, которые, однако, тоже пребывают как бы на заднем, дособытийном фоне. Кроме того, отцовский век в отечественной литературе крайне недолог: к моменту совершеннолетия далеко не все персонажи могут похвастаться живым родителем.
Редкий «живой» литературный деспот — помещик Троекуров из «Дубровского». Он — первостатейный герой-злодей: подл, хитер, мстителен, жесток. Однако этот тип неожиданно сходит на нет уже в литературе второй половины XIX века. В литературе после Пушкина почти не встретишь образа деспотичного отца: разве старик Болконский, деспот «европейского типа», который разрушает брак между сыном и Наташей Ростовой, да гоголевский Тарас Бульба, который убивает собственного сына за предательство. Но он деспотом не считается — он патриот.
В главном русском семейном романе «Анна Каренина» мы наблюдаем сразу двух отцов семейств — Стиву Облонского и Сергея Александровича Каренина. Положение обоих незавидно. Стива, регулярно изменяя жене, чувствует свою вину и не имеет даже моральной власти в семье — да и не хочет. Ту же, казалось бы, незыблемую, по праву принадлежащую в начале романа власть над женой и сыном теряет скоро и Каренин. Даже его роль в качестве воспитателя малолетнего сына Сережи сводится к формальным и бессмысленным встречам. Старик-отец Карамазов из известного произведения Достоевского отличается дурным нравом, однако вызывает скорее жалость, чем ужас; отец семейства, в котором гостит Идиот — князь Мышкин, внешне суров, но в доме всем заправляет мать; наконец, отец Сони Мармеладовой из «Преступления и наказания» просто жалок.
Самое классическое произведение на тему отцовства — знаменитый роман Тургенева: Кирсанов-отец в спорах с Базаровым пассивен, видно, что он готов согласиться со всем, лишь бы угодить приятелю сына. Ни о каком деспотизме речи уже не идет: поколение отцов проигрывает поколению сыновей почти всухую.
Забавная деталь: отец семейства как герой произведения почти отсутствует в рассказах и пьесах Чехова: в трех из четырех знаменитейших пьесах роли отца нет вообще (!!!) — в «Вишневом саде», «Трех сестрах» и «Чайке» отцы семейств умерли еще «до начала повествования». Фрейдисты могли бы объяснить этот феномен «безотцовства» тем, что сам Чехов рос в семье деспотичного отца — и потому в качестве компенсации предпочитает «умертвлять» литературных отцов. Или издеваться над ними — как в «Дяде Ване», где роль отца, отставного профессора Серебрякова, декоративна: его и воспринимают в семье, скорее, как скверного ребенка (он cпит до полудня, попрекает домашних заботой, угрожает вскоре умереть, капризничает).
Нет яркого образа отца и в советской литературе 1930 — 50-х, однако это объясняется довольно просто: на фоне всеобщего отца народов конкретные отцы просто терялись (часто и в самом прямом смысле). Вот несчастненький отец профессор Вихров из «Русского леса» Леонида Леонова: идейным воспитанием его приемного сына, например, занимается чужой дядя, политработник, своей же дочери он вовсе не видел почти с рождения… Исключение, пожалуй, составляет только отец семейства Мелеховых из «Тихого Дона» Шолохова, однако и его власть над семьей и сыном не безгранична, как мы вскоре убеждаемся.
В литературе 1960-х из-за многочисленных войн и репрессий фигура отца опять появляется лишь в качестве фона: «О чем ты успел передумать, отец, расстрелянный мой, когда я шагнул с гитарой, растерянный, но живой?» (Булат Окуджава). Что тоже вполне объяснимо: поколение шестидесятников — по преимуществу поколение безотцовское: Аксенов, Евтушенко, Шукшин…
Нет отца — и ладно, словно повторяет наша литература, чего нет — того нет. Зато столько идей!..
